Facilis Descensus Averni

хлева
Хома философ, пнув в морду свинью,
На бок заснуть, чтобы воротился,
Но вдруг дверь отворилась в хлеву…


“Ведьма, ведьма! Старая ведьма!
Э-ге-ге! На моём горбу!”.
Тянется лес, чёрный как уголь.
Месяц серпом вбился во тьму.

“Вот так бабуся, в бока подгоняя,
Бьёт и бьёт чертовка метлу.
И как конь верховный по краю
Хутор, оставив, я мрак борозжу!

Нет, довольно старая кляча!
Изиды Сатана! Изиды!” –
Лились и лились с Хомы уст заклятья.
Ведьма ослабла, всадник сник.

И в тот же миг философ на спину
Молнией к старой мигом вскочил.
“Хей вперёд, моя вороная!
Сейчас ты получишь, сволочь, скачи! ”


И схватив дорогой полено,
Изо всех сил стал старуху решить.
Дикие вопли она изрыгала,
Наземь упав, стоня ж: “Не могу!…”

“О, мой Бог!… Ка-ка дьявольщина!
Девица ясная, вот это да!”
Нет лежала пред ним ни ведьма,
А красавица полных слёз глаз.

Жалость, трепет, волненье, страх
Овладели Хомою несчадно,
Во весь дух он пустился бежать
В Киев дале от хутора Дьявола!


Но от смерти трудно бежать.
Та красавица слыла ни с бедных.
Пан отец её золотом жит,
А она ж единая доча.

Возвратилась избитой с прогулки,
Силы едва имея дойти.
При смерти волю свою изъявила
Об отходной из трёхдневной мольбы.

И чтоб их зачитал не священник,
А с семинарии муж учёный,
Брут его имя, Хома философ.
“Воля твоя, любимая доча”.

Нет пререканий и поперёк слова.
Ректор сказал, извольте идти.
И повозка помчалась до дома.
Хому связали на хутор свезти.


“Ну, отвечай же, как ты познался
С моей дочкою, добрый учёный?!” –
Хому Брута сотник спросил.
“Нет не знаком с ней я был, ей богу.




С панночками ни живу сколько на свете
Не имел дела ещё ни какого”.
“Но от чего ж читать участью стало
Тебе именно, а не другому?”

“Бог его знает, как толковать это
Всяко на ум ещё панам приходит”.
“Нет, не врешь ли ты мне философ?”
“Хлопнет пускай, если лгу меня громом”.

“Если бы только минуткою доле
Прожила б ты, голубка, ещё”, -
Грустно слова сказал эти сотник:
“Верно то бы я узнал всё”.

“Никому не давай читать по мне, но пошли тату, сей же час в Киевскую семинарию и привези бурсака Хому Брута. Пусть он три ночи молится по грешной душе моей. Он знает…”

“А что же знает, того не успела,
Любонька милая моя сказать,
Но её волю ты пан философ
Изъяви уж желанье справлять!

Сделаешь дело, ты будешь одарен,
Полны карманы набью тебе денег,
А не то и самому чёрту
Не советую гадить пану!!”



Первая Ночь.

Вечер закрылся ночным покрывалом.
Казаки пили и досыта ели,
Их языки безутешно чесали.
Говор, ни странно, сводили к умершей.

“Правда ли панночка с некошным зналась?”
“Кто, панночка?.. Целая ведьма!
Хутор наш весь извела та несчадно
Я присягну, что ведьма та самая!”

И один ни скончался другим,
Россказни лились о панночке грязной,
Ни конца края не было им,
Одна другой была всё ужасней.

“То Микитку псаря охмурила,
Тот иссох и в пепел истлел.
То дитя и мать искусала,
А у других пила вёдрами кровь!”

“А ну, пан Хома, собирайся
В церковь к покойнице, ночь на дворе!” –
Казак седой осёк ту сумятицу:
“Полно, пора философ идти”.

Мрак под деревьями начал редеть,
Место становилось обнажённей.
Церковь открылась тёмным пятном.
Теплилась кровь от тех историй.

Хлопнула дверь за Брута спиною,
На замок заперли, как велел пан.
“Будем читать, - утешался философ,-
Что тут бояться, эко начнём.

Есть у меня молитвы такие
От мертвецов и нечисти разной,
Как прочитаю, и пальцем не тронут.
Я не боюсь, чего тут бояться!”



Осветив церковь свечами в карнизах,
Светом рассеялся кромешный мрак.
Свысока образа только угрюмо,
Вниз атмосферу взирали, сгущав.

Посреди гроб умершей стоял,
Как удержаться в лицо не смотреть:
“Боже мой, страшна красота”.
Два, и ещё раз смотреть не терпел он.

Буд-то живая, казалось, глядит
На него глазами закрытыми.
И по щеке покатилась слеза,
Алой полна она была крови.

Бурсак отошёл поспешно к крылосу,
Развернул книгу и начал читать
Голосом зычным, громким и сильным,
Диким казалось, бодрившим себя.

Однако с скончанием каждой страницы
Взор его искоса падал на гроб,
Словно невольное чувство шептало:
“Вот, вот встанет. Вот выглянет, вот!”

Но тишина была словно мёртвой,
Гроб неподвижно стоял без души.
Голос, лишь пение, лилось по церкви,
Но с каждой минутой Хома не счадил.

Свои взгляды на этот гроб.
“Если поднимется, встанет она?!” –
Но без живого, лишь треск свечи,
Каплей лишь слышно как падает воск.

“Ну если поднимется?.. О мой бог!!..” –
Голову ведьма приподняла.
Дико взглянул Хома на неё,
Нет, он не верил, он тёр глаза.

Точно сидит она в гробе своём,
Прочь отвёл его ужаса взор.
Снова взглянул, и встала она,
И идёт на него и вперёд.

Раскинула руки, закрывши глаза,
Буд-то бы ловит, ловит его.
И Хома в страхе околе себя,
Круг очертил и молил: “О, господь!…”

Ведьма же встала на самой черте,
Но преступить её не было сил.
Склацав зубами, открыла глаза,
Мёртвые словно и кинулась прочь.

Нет увидеть его не могла,
Круг сквозь глядеть не хватало ей сил.
Бешено бегая тут и там,
Хватая всё, что попало в руки.

Остановившись и, наконец,
Погрозив пальцем, легла она в гроб.
Философ не мог же прийти во своясь,
Глядя на тесное жилище колдуньи.

Но гроб сорвался и начал летать,
Взмываясь прямо над головою.
Но видел Хома, он круг не цеплял,
И в тысячу усилил свои заклинанья.

И грянулся тот, стоя по средине,
Мертвец с него синий поднялся опять.
Крик! Но послышался крик петушиный!
Труп в гроб опустился, крышкой бренча.

Сердце философа билось и билось,
Пот градом катился, но бодрил петух.
Криком своим на помощь ключивши,
Привёл он дьячка на смену к утру.



Вторая Ночь.

После сей ночи, придя на ночлег,
Долго философ не мог заснуть.
Но болью усталость сдавила глаза,
И до обеда он спал без суют.

Проснувшись про ночь, он думал что сон,
Что жуткая ночь была та не явь.
И выпив горилки для крепости сил,
Страшился без хмеля прийти он в себя.

А спрашивал кто о событиях в церкви,
Хома не решался ответить, боясь:
“Да были всякие чудеса”-
Лишь он отвечал, держа трубку в зубах.

И после обеда всё часом за час
Философ мрачней и мрачней становился.
Не игры дворовых, не люди села
Его не меняли, он не веселился.

И страх загорался в нём вместе с тьмой,
По небу сгущалась, что распростираясь.
“А ну, пора нам, вставай-ка бурсак! –
Казак ему крикнул седой,- Собирайся!”

Опять привели его в церковь сию,
Опять за ним хлопнули, заперши дверь,
Опять он один, опять давит грудь,
Знакомые образа, рамы и гроб.

“Что ж, мне теперь не в диковинку диво.
Оно с первого, потом же не так,
Не страшно уже, сначала немного,
Конечно сначала без страха никак”.

Спеша на крылос, он ступая и подле
Себя он ниц круг начал черкать,
Заклятия шёпотом произнёс тут же,
И не отрывая глаз начал читать.



Но около часу прошло, как устал он.
Подумав: “Нюхну-ка я табака”.
И прежде, как он поднёс его к носу,
На гроб его робко катились глаза.

“О нет…! о да…!”,- о труп перед ним.
На самой черте уже он стоял
И вперил мёртвые на Хому
Позеленевшие глаза…

Бурсак содрогнулся от холода в жилах
И потупив очи, дрожа, стал читать
Всё громче и громче заклятья, молитвы,
Опять зубов ведьмы удары слыша.

Ещё покосился слегка и увидел,
Что труп его ловит, но нет же не там.
Руками махает и точно не видит,
Где ж он стоит, слепая дрянь!

И с ведьминых уст тот час покатились
Глухие ворчанья, тляные слова.
Смолы будто всхлипы клокот кипящей.
И праведник понял: “Заклятия, да?!”

И ветер поднялся по церкви от слов,
И шумы послышались, будто бы крыл
Летящих снаружи и множество бьющих
В железные рамы и церкви окон.

Несметная сила громила, ломилась,
Царапали когти, свища диким визгом.
Двери шатались, и сердце билось,
Заклятия лились, ревели молитвы.

Философ от боли зажмурил глаза.
И всё вдруг секундой вмиг осенилось.
Вдали засвистал крик петуха.
Жизнь возвращалась с лучами воскресшего солнца!!!…



Побег.

На смену, пришедши Хомы на дневную
Нашли чтеца живого едва.
Глазами взирал он в даль неземную,
Идти он не мог, вели лишь держа.

Придя же на двор, он робко встряхнулся
И выпить горилки велел принести.
“Да много на свете дряни водится! –
Рукою, махнув,- А страхи каки!”

Округом собрались все подле него.
“Да ты поседел!” – вскричала старуха.
“И вправду седой, - промолвил Спирид,-
Точно такой же, как наш старый Явтух.”

Философ, услышав такие слова,
На кухню к зеркальцу сбежал опрометью,
И истины ужас увидев, он там
Сказал, наконец: “Пойду же я к пану.

И так, мол, скажу я, и всё объясню,
Что больше читать нет сил и нет мочи.
Пусть в Киев обратно меня ко он шлет
Подальше от панночки – небожной детищи”.


Сотник в печали сидел неподвижно
И как и доныне, с грустью в лице.
“Здравствуй философ, благополучно?
Как же идёт работа в церкви?”

“Так то оно, но во чертовщина
Водится тут, ты хоть беги”.
“Как это так?”. “Да ваша, пан, дочка
Хоть с родом она, да упокой ей души.

К себе Сатану она припустила,
Такие страхи пером не пиши”.
“Читай, читай! Голубка не просто
Призвала тебя для чищенья души”.


“Власть ваша, пан, не могу, ей богу”.
“Читай, читай! – продолжал сотник,-
Христово дело, карманы денег.
Тебе одна ночь осталась всего лишь”.

“Ка-ка б не награда, а ты, пан, как хочешь.
Не буду читать!” – Хома произнёс.
“Слушай философ! – пан грозно ответил,-
Этих выдумок я не люблю!

Знаешь ли ты что такое канчуки,
Хорошие кожи, не в бурсе твоей?”.
“Как не знать, – Хома голос понизил,-
Неистерпимы в мере большой”.

“Да только не знаешь как ещё хлопцы
Драть и парить умеют мои,-
Сотник поднялся не с грустью свирепым,-
Выпорют, плюхнут и ещё, и ещё!…

Так-то ступай и справляй дело,
Исправишь – тысяча червонных тебе.
А не исправишь – больше не встанешь!
Лучше читай, не то будут тебе!”

“О-го-го! – подумал философ,-
Да этот хват! С ним нече шутить”.
И выходя, бежать он надумал:
“Ни собакам догнать, ни тебе!”

После обедни, когда всё подворье
Храп испускало, открывши рты.
Время настало, бурсак в бег пустился
Через сад и бурьян на Киев.

Зубы стучали, его сердце билось,
Корни пиная, бежал не счадя,
А после бурьяна там поле, терновник,
Оставив куски на шипах сюртука.

И, очутившись, он на лощине,
Под вербой источник сверкал серебром.
“Добрая вода! – сказал, утря губы,-
Тут можно чуть-чуть и отдохнуть”.

“Нет, лучше вперёд мы побежим.
Неравна, точно, будет погоня!” –
Раздались слова эти за ним,
Хома оглянулся взад, Явтуха видя.

“Напрасно дал ты такой крюк.
Гораздо лучше выбрать дорогу
Мимо конюшни, какою шёл я,
Да, при том жаль, был хороший сюртук”.

На двор придя, бурсак вдохновился,
Сивухи достать с погреба попросил.
И закричал: ”Музыкантов мне живо!”
И не дожидаясь, в пляску пустил.

Долго танцуя, всё ж спать он ложился
И только водой пробудили его.
За ужином он говорил: ”Кто боится,
Тому никогда и не быть казаком”.




Третья Ночь.

“Пора! – сказал старый Явтух,- Пойдём”.
“Спичка в язык тебе кнур проклятый”, -
Подумал философ, ответив,- ”Пойдём.
Последнюю ночку отмучиться сталось”.

Идя, дорогой Хома беспрестанно
По сторонам глядел и слегка
Заговаривал, но провожатые
Шли и молчали без слов, ни гнуша.

Ночь была адская, выли волки,
Целою стаей выли вдали.
“Как будто не волки, а что-то другое”.
“Это не волк”. - Дорош произнёс.

И, приблизившись к церкви, ступили
Под деревянные своды её.
Ветхие, гнилью давали знать то, что
Заботились как о боге с душой.

Ушли казаки, и остался один он
В той же грозно-знакомой избе.
На гроб, косясь, неподвижный он ведьмы:
“Ей-богу, клянусь, нет страха во мне!”

Сказавши и сразу же круг очертивши,
По-прежнему он околе себя.
Припоминать начал свои заклинанья.
Страшная в церкви была тишина.

Свечи лишь трепетали и светом
Обливали место сие.
Хома повернул один и другой лист,
И вдруг заметил – читает не то.

Другое совсем, что не писано в книге.
Перекрестился и начал петь.
Его это несколько приободрило,
Чтение шло, листы и вперёд.



И вдруг.… Среди тишины…
С треском железная лопнула крышка.
С гроба поднялся тот дьявол-мертвец,
Ещё уродливее и страшнее.

Зубы о ряд его ряд ударялись,
В судорогах задёргались губы.
Дико взвизгивая, и понеслось
С зловонных уст заклятья полились.

Вихорь ужасный поднялся по церкви,
Иконы попадали на землю ниц,
Сверху разбитые стёкла летели,
Двери, к чертям, сорвались с петель.

И несметная сила чудовищ
В божий влетела храм Христов.
Крыльев шум, царапанье когтей,
Вся тварь носилась, ища Хому.

Вышел оставшийся хмеля дурман.
Он крестился, читал и молил,
И слышал как нечистая сила,
Чуть не цепляя, металась вокруг.

Концом крыльев и отвратительных
Сатанинских длинных хвостов.
Только другое, он не имел духу
Разглядеть сквозь ужас и боль.

Лишь громадное видел чудовище.
В своих, как лесу, сплетённых волос,
А сквозь их сеть глядели два глаза,
Злобно поднявши брови вверх.

Чёрными клочьями на них висела
Тухлая гниль и смрадная грязь.
Всё искало вокруг человека,
Но святой круг спасал чужака.

“…Приведите Вия! Ступайте за Вием!” –
Сквозь шум раздались слова мертвеца.
Настала вдруг тишь свирепая в церкви,
Лишь вдали тихий вой доносился.

И скоро тяжёлые раздались шаги,
И искоса взглянув, увидел Хома,
Ведут как по церкви приземисто-дюжего,
В земле косолапого мертвеца.

Как жилистые корни его выдавались,
Мхом засыпанные руки и ноги.
Шёл тяжело он, оступаясь,
До самой земли его были веки.

“Откройте мне глаза, поднимите веки…
Не вижу я его, он рядом, знаю, здесь…
Прозрите меня сейчас же, дьявольские дети…
Христову черноризцу закройте двери в свет.

Ха – ха – ха – ха!.. Вот он!!!…”

Шепнул: “Не гляди!” – Хоме внутренний голос,
Не вытерпел он, и глянул ему.
И закричал Вий в ответ ему: “Вот он!!” –
И палец железный уставил в него.

И все, сколько ни было нечисти разом,
Кинулись в тот миг на бурсака,
И грянулся он без дыхания наземь,
И вылетел дух с него тут же со страху.

Но в тот миг раздался крик петушиный,
Бросились духи бежать кто куда.
Кто как попало в окна и двери,
Но не успев и завязнувши там.




Вошедший священник на утро как столб,
При виде такого встал посрамленья
Божьей святыни, не смел и служить
На этаком месте свою панихиду.

Так и осталась та церковь на веки
С застрявшими в окнах и дверях чертях,
Обросшая лесом, корнями, бурьяном,
И нет там дороги ни в церковь, ни в страх!…